Осенние листья, свет солнца, мороженое… Когда несчастья огромны, мелкие радости могут давать передышку.

Это было много лет назад. Женщина опоздала на прием и вошла в кабинет, выставив перед собой газетку, из тех, что суют в почтовые ящики вместе с рекламой. Мне показалось, что она использует ее в качестве щита.

— Я пришла, потому что вот тут у вас статья, — сказала она, не садясь и не поднимая взгляда. — И там сказано, что вы в поликлинике. И сказано, что у вас был учитель-психиатр, который говорил, что со всяким говорить можно, надо только найти ту часть, к которой обратиться. И вот я пришла спросить, как это, потому что мне надо.

Она замолчала, а у меня сложилось впечатление, что этот корявый спич она предварительно составила на бумажке и выучила наизусть. И еще: она вовсе не опоздала на прием — просто долго стояла под дверью и не решалась войти.

Я попыталась понять, что происходит. В рекламную газетку я вроде бы никаких статей не писала. Но в университете у меня действительно был преподаватель — профессор-психиатр из Военно-медицинской академии, который говорил нечто подобное. Она — моя однокурсница? Я ее не помню, и ничто, ну вот решительно ничто в ее облике не позволяет даже мысленно поместить ее среди людей, получающих второе высшее образование на психфаке.

Возникло ощущение, что в ответ на прямой вопрос: «Кто вы и откуда взялись?» — она просто развернется и молча уйдет, оставив меня в состоянии тягостного недоумения.

— Садитесь, — я протянула руку за газеткой. Она неохотно отдала ее мне, явно почувствовав свою беззащитность.

Почти сразу вспомнила, что, действительно, пару-тройку месяцев назад симпатичная молоденькая девочка-корреспондент приходила ко мне в поликлинику и брала для этой газетки интервью на тему: зачем нужны психологи? Легко вспомнила и колоритного, глубоко пожилого дядьку-психиатра — он был известен в городе как талантливый диагност. Помимо всего прочего он говорил: «Вы, психологи, абсолютно никчемушная братия. Психические болезни лечат таблетками. Нет таблетки — нет лечения. Вы для психического больного бесполезны, как мухи. Что же вам делать, коли уж вы вылупились такие убогие? Смотрите сюда: если человек еще жив, психическая болезнь никогда не захватывает его мозг, его личность целиком. Даже если мозг как будто бы весь в болезни — в продуктивном бреду или в шизофренической коме, все равно где-то вот тут, в углу, всегда сидит, скорчившись и помертвев от страха и боли, маленький кусочек — он сам, его собственная личность, не захваченная болезнью. Всегда. И именно к ней вы, убогие, и должны обращаться со своими песочными лопатками и ведерками. Именно ей вы можете помочь, усилить ее, достучаться, придать ей сил для борьбы за территорию, показать ей, что она не одна, что хоть кто-то ее видит и готов ей помогать… А все остальное — таблетки, товарищи».

— Кто? — спросила я, возвращая женщине ее газетку, которой она немедленно закрылась.

— Мой сын, Петя.

Пока она говорила, я, задавая наводящие вопросы, с некоторым трудом сохраняла невозмутимо-доброжелательное выражение лица и вспоминала рассказы Максима Горького.

Женщина по имени Светлана выросла в детском доме. Свою родную деревенскую семью помнит смутно: пили, дрались, потом все куда-то делись, ее, почти умирающую от голода, соседи нашли в сарае, отмыли, подкормили, отвезли в райцентр, там определили в детдом. В детдоме все было нормально: кормили почти досыта, один раз приезжали шефы с канатной фабрики и подарили ей лично большую куклу, но потом мальчишки оторвали кукле голову, залезли высоко на дерево и насадили ее на веточку. Эта голова потом еще несколько лет на нее оттуда смотрела. После детдома, в 16 лет, она приехала в Ленинград вместе со своим детдомовским другом-любовником. Он ее защищал от всех других и хотел на ней жениться. Он учился на слесаря в училище при заводе, а Светлана подметала цеха, зарабатывала обоим на жизнь. Жили сначала в общежитии, а потом и комнатку снимали. Он пил, конечно, и руки распускал, но она другого не знала, для нее было все хорошо, он ей один раз пионы подарил, еле в дверь с ними пролез. Потом он не пришел. Она его искала и нашла — в морге, его машиной сбило, в темном, обледеневшем ленинградском переулке, он там до утра лежал, дворник утром в милицию позвонил. Светлана жила дальше, устроилась уборщицей в магазин, там легче было, чем в цехах. Еще лестницу мыла — тоже заработок. Потом ей комнату 12 метров дали — радость. Казалось: надо что-то еще. Подумала и решила: ребенок, конечно.

Жизнь у нее была такая, что с ней никто не разговаривал, жила молча. Мечтала: вот будет ребенок, он с ней будет разговаривать, рассказывать все, и она ему расскажет. Старалась в отцы выбрать того, кто меньше пьет. Родила, вроде, был здоровый, спал, ел, все как у всех. А потом… Диагноза, как я поняла, так никто Пете и не поставил. То ли органическое поражение головного мозга, то ли еще что. Про аутизм тогда только фильм некоторые смотрели. Общаться Петя не мог, кричал страшно и непонятно от чего, в садик его не брали, соседи, измучившись от его воплей, один раз просто дверь в их комнату подожгли. Врачи сто раз сказали: отдай ты его в интернат, чего тебе мучиться? Светлана говорила: я сама в казенке выросла, не отдам, его там убьют сразу. Один сердобольный психиатр научил Светлану усыплять сына хоть на время. Она приспособилась: пока он спит, тротуары мела, лестницы мыла. По ночам сидела, его караулила, чтобы соседей не будил. Потом квартиры научилась убирать — молчаливая, прилежная, глаз не поднимает, живет одна с идиотом-сыном, ей доверяли, жалели, отдавали лишнюю еду, одежду для Пети (он рвал много), им всего хватало, вполне, они хорошо живут — грех жаловаться…

— Светлана, а у вас есть хоть какие-нибудь развлечения? — спросила я.

— Да, обязательно, — сразу же ответила женщина. — Я в люди ходить люблю. Сяду где-нибудь на лавочке, мороженое куплю и сижу себе, смотрю: вот мамка с дитем идет — он такой лапочка, целует ее, говорит что-то на ушко, а вот девушка с парнем, он ее на руки подхватил, несет, смеются оба, молодые, красивые, а пуще всего старичков обожаю — вот они парой идут, седенькие такие, бывает, что и за руки держатся, — так отрадно! Вот сижу, значит, это я так и плачу светлыми слезами, а мороженое мое тает и тает, и солнышко светит, и мир вокруг такой утешный…

— Чем я могу вам помочь? — стараясь говорить ровным голосом, спросила я.

— Я газетку-то вот вашу прочла и подумала: а может, с Петей с моим тоже как-то эдак можно поговорить, как ваш учитель велел, да только я не умею? Может, он там где есть, внутрях-то? Сидит, всю жизнь запертый, оттого и кричит? Может, вы мне прознать поможете?

***

Петя был толстый и ужасный. Ему недавно исполнилось тринадцать. Орать он начал еще внизу в раздевалке. Я сразу завела их в кабинет. В глаза Петя не смотрел, но так ведь и мать его — тоже. Я честно пыталась с ним разговаривать, чем-то заинтересовать.

— Карбюратор, карбюратор, карбюратор, — быстро и логопедически чисто твердил Петя, глядя в угол.

— Любит диковинные слова, да, — подтвердила Светлана. — Радио слушал, пока не разбил.

Я дала ей какие-то в меру дурацкие советы, строго придерживаясь заповеди «не навреди», и они ушли. Перед уходом Светлана вдруг окинула меня быстрым, цепким, запоминающим взглядом, и я поняла, что меня, с моей натужной никчемушной доброжелательностью, она тоже отправила в свою постоянно пополняющуюся копилку картинок «утешного мира».

***

Мне было плохо. Совсем. Я пришла в редакцию газетенки и принесла статью «Рядом с нами». Они сказали: не наш профиль. Я быстро вообразила себя Максимом Горьким в 1918 году и сказала: ваш! Они, кажется, испугались и согласились опубликовать.

Потом я сделала еще одну, поистине чудовищную с этической точки зрения, вещь. Я бросила на электронные перекрестки (российский Инет тогда был новорожденный, едва стоящий на ногах) заметку под названием «Он живой и светится», в которой написала, что ей не нужны благотворительные шмотки и консервы, она на все это прекрасно зарабатывает сама, ей нужно, чтобы с нею говорили, и… дала ее телефон. Квартирный, прекрасно представляя себе, как подставляю доверившегося мне пациента. Сейчас я бы на такое, конечно, не решилась. Но тот, новорожденный, Инет был все-таки другим. Легче мне не стало. Но хоть что-то.

***

Увидела задранное к небу, сияющее лицо низкорослой девочки. Синдром Дауна, толстый указующий палец, солнце сквозь золотящуюся листву:

— Мама, листья, как красиво!

— Да, да, а здесь внизу, смотри, смотри, как листья на асфальте лежат, береза, клен, каштан, какой узор! Как дорогой ковер!

— Это самый дорогой, в магазине не купишь, да? Он здесь для нас с тобой лежит?

— Конечно, для нас. И для всех людей разом. Всякий ходи и радуйся.

Счастье.

Я перевожу взгляд на лицо матери…

— Черт побери! Я психолог вон из той поликлиники, я писала статью, вы приходили с газетой… и я ничего не понимаю! У вас же был мальчик… слабоумие или аутизм… Откуда?..

— Петя умер, — сказала Светлана. — У него сердце было больное, простудился, легкие отекли…

— Да. У меня был братик Петя, — важно подтвердила девочка. — Он умер, у нас его карточка висит.

— Я с ним занималась, меня другие родители таких детей научили, он уже в самом конце мне сказал: так трудно очень, прыгну с парашютом, сожги брошюру, иди. Я думаю, это так: ему тяжело жить было, но мне он велел…

Светлана плакала, я кусала губы, девочка встала на цыпочки, обняла мать за талию и гладила по широкой спине:

— Мамочка, не плачь, не плачь, Пете хорошо на небе, он там не болеет!

— Откуда дочка?

— Из детдома взяла, откуда ж еще. Подумала: что ж одной жить? Подсказали: у тебя такой опыт ухода за трудными детьми, что ж ему пропадать, сделай кого-нибудь счастливым, кому и не светит. Но я больше сама счастливая: Наденька у меня такая ласковая, такая умненькая, просто солнышко. Она уже и буквы все знает, и считать до десяти умеет…

Для подтверждения материнских слов Наденька начала считать вслух, загибая короткие пальчики:

— Один, два, три, четыре…

Светлана улыбалась сквозь слезы. Я сквозь листву смотрела на солнце. Осенние листья падали медленно и важно и причудливым узором ложились нам под ноги.

Катерина Мурашова