Тяжелым оказался 1947 год для нашей предгорной станицы Новосвободной. Из-за засухи в предыдущем году на Дону, в Поволжье и на Донбассе голодный люд из этих степных районов хлынул в предгорные населенные пункты. Население нашей станицы почти удвоилось, и к весне закрома станичников поиссякли. Съели запасы фасоли, лесных сушеных груш, годами хранившиеся на чердаках. Картошку весной сажали очистками с глазками ростков.

Озими хорошо перенесли морозы и в марте пошли в рост, разливая по взгоркам густую зелень и обещая станичникам и беженцам хлеб. Но, во-первых, до нового урожая надо было еще пережить на лебеде и лепешках из сухих молотых лесных груш, а во-вторых — хлеб колхозный, и зерно пойдет сначала в закрома государства. Лишь потом дадут колхозникам на заработанные трудодни.

Природа не обманула ожидания людей. Пшеница наливалась, и начавшая желтеть солома с трудом удерживала тяжелые четырехгранные колосья. Еще до уборки колхозное начальство получило из района директиву — беречь хлеб, чтобы ни один колосок не пропал. Колхозные объездчики (стражи полей) объезжали верхом на лошадях все хлебные массивы, и если замечали недалеко от поля голодных станичных мальчишек, стегали их кнутом, гнали подальше от лакомых колосьев. Особенно усердствовал Петр Томонов, неизвестно откуда появившийся после войны в нашей станице и сошедшийся с солдатской вдовой.

Когда хлеб созрел, в станицу пригнали из Абадзехской МТС три прицепных комбайна «Сталинец». Убирать начали с Монтиковой поляны, раскинувшейся за станицей на южном склоне. На подборку колосков мобилизовали колхозниц. Перед тем как отправиться в поле, председатель колхоза провел с женщинами политбеседу: население Дона и Поволжья голодает, стране нужен хлеб. Приказ начальника НКВД: отдавать под суд тех, кто возьмет домой хоть один колосок. А бригадирам, тогда после войны это были женщины, председатель приказал ощупывать каждую работницу перед уходом с поля.

У Веры Семеновой было трое детей мал мала меньше — и все девочки. Собирая колоски в мешок, она, отвернувшись от остальных, засовывала по колоску за пазуху. Остистые колосья кололи тело, но она этого не замечала. В мыслях Вера уже была дома, шелушила колосья, провевала в ладонях тугие пшеничные зерна, бросала их в чугунок, варила, а потом ставила на стол голодным кровиночкам горячую, пахнущую полем и солнцем кашу…

Бригадирша Степанида Ивановна, знавшая всех своих колхозниц и верившая им, ощупывать перед уходом домой никого не стала. Она глянула на Веру Семенову, улыбнувшись, сказала: «Ну и грудь у тебя, Вера, как у молодухи».

Когда женщины спустились в балочку, по которой протекал ручей с хилым мостиком на тропе, как из-под земли вырос объездчик Томонов. Бросив поводья, он, не стесняясь, начал ощупывать женщин, а потом пропускал их на мостик. Веру Семенову он оставил напоследок. Уставившись на нее, он скомандовал: «Подходи поближе». Женщина всем телом чувствовала, куда смотрит Томонов. И когда он прикоснулся к ее кофточке, Вера, не соображая, что делает, отвесила стражу полей увесистую оплеуху. Томонов рванул на женщине старенькую ситцевую кофточку, и пшеничные колосья посыпались на землю.

Капитан НКВД в черных брюках-галифе и в черном френче приехал за Верой Семеновой на следующий день прямо в поле. Обливаясь слезами, она просила этого чужого человека разрешить проститься с дочерьми. Но тот взмахнул кнутом, лошади рванули линейку, и она, минуя станицу, помчалась в направлении райцентра.

Вере Семеновой, как потом рассказывали станичные агитаторы, дали 10 лет «за расхищение колхозного хлеба». Только станичники, особенно казачки, не признавали в ней воровку и после каждой беседы вытирали покрасневшие глаза ладонью.

После смерти Сталина в 1954 году Вера Семенова вернулась домой по амнистии. Дочери ее, которых приютила мать погибшего на фронте Вериного мужа, повырастали, старшая окончила школу-семилетку, младшая и средняя продолжали учиться…

В шестидесятых годах, когда я уже работал в редакции родной «Адыгейской правды», меня на улице окликнула по имени молодая женщина.

— Не узнаешь?— спросила она.

Я смотрел в ее большие-пребольшие синие глаза и силился вспомнить, кто же это?

— Конечно, — с обидой сказала она, — как же признать дочь воровки!

Ну да, это она — Лена Семенова — средняя дочь Веры Ивановны.

— Леночка, конечно же, я узнал тебя. По большим глазам. Помнишь, вас, сестер, в школе дразнили «совами лупоглазыми».

Лена широко улыбнулась. В ее действительно очень больших глазах отразилось голубое осеннее небо. И мне вспомнился запах хлеба из того далекого 1947 года, настоянный на куколе и доннике. Хлеба, которого Вера Семенова так и не попробовала.

Лена рассказала, что живет и работает на Урале, сейчас в отпуске, приезжала на материнскую могилу. Я рассказал о себе.

Она еще раз вопросительно посмотрела мне в глаза.

— Лена, — сказал я, — никто в станице, в том числе и я, не считал твою маму воровкой. Таким матерям ставить бы памятники…

Дмитрий Крылов.