Август 1942 года выдался жарким. Мы с братом и отцом (он был ранен в ноябре 1941 года под Ростовом, рана долго не заживала, и его отправили домой на долечивание, тут его, хромающего на одну ногу, и застала оккупация) стояли на высоком крыльце станичного дома, откуда открывался вид на гору и спускающуюся с нее в станицу дорогу, очень пыльную в жаркую летнюю пору. На самом верху горы, за лесом, что-то бабахнуло. Поднялся столб дыма. По дороге вниз к станице что-то запылило, из-за горы вылетела, как мы, мальчишки, подумали, большая птица.

— Ого! Какой ястреб! — удивился брат. Отец приказал нам пригнуться за деревянной перегородкой, но мы все равно выглянули и увидели, как «птица» догнала успевшую перескочить речку автомашину, от «птицы» что-то отделилось, и послышался грохот, машина перевернулась и замерла на месте. А «птица», оказавшаяся немецким истребителем, как пояснил отец, взмыла вверх и скрылась за горизонтом. Машина та, как мы узнали потом, была нашей интендантской полуторкой, ее и разбомбил немецкий летчик.

Вскоре вся дорога запылила, по ней спускались в станицу немецкие машины. Переехав сильно мелеющий летом Фарс, машины расположились в тени колхозного сада. Серые фигуры умывались в речке. Потом от колонны отделились несколько немцев и направились к ближайшим станичным дворам. На нашей улице паслась привязанная к забору телочка Зорька тети Даши. Корова у Кебиных упала со скалы и разбилась, и вся надежда солдатки была на Зорьку, которая отелится, и будет чем прокормить двух мальчишек, проводивших отца на фронт. Немец подошел к Зорьке, отвязал от забора налыгач и потащил ее к своему месту расположения на берегу Фарса. А видевшая это и догадавшаяся обо всем тетя Даша побежала вслед за ним, догнала немца и стала вырывать у него из рук налыгач. Немец что-то крикнул, но тетя Даша не унималась. Верзила толкнул женщину — она упала в кустарник. С другого конца станичной окраины немцы тащили за задние ноги свинью тети Матрены, животное визжало, хозяйка пыталась его спасти. Но тоже получила удар в живот и упала. До нас донеслись два коротких щелчка. Это немцы пристрелили Зорьку и свинью и начали готовить себе обед. По станице раздавался плач, женщины оплакивали потери в хозяйстве.

В нашу станицу Новосвободную фашисты вошли в тот же день, что и в Майкоп, — 9 августа 1942 года. Но зашли они с другой стороны — с северо-восточной, через глухую станицу Хамкеты. Причем там и дороги не было, была лишь наезженная подводами колея. Но было сухо, и по этой колее прошли немецкие грузовики с пехотой. Никого из красноармейцев немцы там не встретили, если не считать ту разбитую интендантскую полуторку. Отдохнув в тени, немецкие солдаты сели в машины и поехали через всю станицу в сторону Майкопа.

Никакого гарнизона немцы в станице не оставили. Местные жители под руководством сына дореволюционного атамана создали управу, организовали полицию из бывших раскулаченных. На нашей улице жил Павло Живоконев, который притворился слепым, чтобы не идти на фронт, а когда пришли немцы — «прозрел». Он расхаживал по станичным улицам с повязкой на рукаве и старенькой, кем-то припрятанной с гражданской войны, винтовкой и придупреждал, что в лес ходить нельзя: за связь с партизанами — расстрел.

Но прожить без леса станица по тем временам не могла — надо сушить на зиму лесные груши, заготавливать кизил, алычу, желуди на корм свиньям.

Числах в двадцатых августа мать решилась сходить в лес за грушами. Мы с братом увязались за ней с ведерками в руках — может, попадется поспевший кизил. Еще не пройдя последнюю улицу, опустевшую в голодовку в 1933 году, мать свернула на лесную тропинку. Она шла впереди, мы с братом — следом. Стояла тишина. Только было слышно, как позвякивают ведра от прикосновения веток.

Вдруг мать остановилась как вкопанная, а потом сказала: «Быстро возвращаемся назад, и по этой тропинке никогда не ходите».

Мать стала подталкивать нас назад. На наши расспросы, что она там увидела, не отвечала и продолжала поторапливать нас.

В конце сентября матери выпала очередь пасти станичных коров вместе с тетей Нюрой. Мы знали, что матери целый день не будет, и решили узнать, что же так испугало ее на той лесной тропинке. Идем и через каждые десять шагов останавливаемся, прислушиваемся. Вот показалась свисающая над тропинкой красная ветка кизила, около которой тогда остановилась мать и не пустила нас дальше. Сделали еще несколько шагов и видим свежий могильный холм и крест на нем. Только не такой, как у нас на станичном кладбище, а с широкой прямой перекладиной, и не дубовый — березовый. На кресте — серо-зеленая каска — не такая, как у наших красноармейцев. На холмике лежит что-то круглое ребристое и раскрытая книжка с рисунками самолетов.

Для меня и сейчас остается загадкой, как немецкое захоронение оказалось в таком неподходящем месте. Оно очень болотистое, и все время, кроме лета, там трясина непроходимая. Конечно, немцы, похоронившие там своего солдата, не знали об этом. И по всей вероятности, захоронение надо было делать срочно.

Весной 1943 года мы пошли с братом за черемшой и случайно набрели на то место. Когда до немецкой могилы оставалось несколько метров, мы услышали какое-то чавканье. Притаившись за кустами, стали наблюдать. Смотрим — бабка Ковалиха, которую мы не любили и боялись за то, что она конфискованный и переданный колхозу сад продолжала считать своим и нещадно гоняла мальчишек за каждое яблоко, поправляет крест на немецкой могиле, который совсем покосился в размокшей от весенних дождей земле. Закончив дело, бабка перекрестилась и пошла в направлении к саду.

Мы подошли к могиле и увидели, что каски на ней нет, исчез и круглый ребристый предмет (как я узнал позднее, это был немецкий котелок-термос).

Время шло. К немецкой могиле станичники привыкли, мальчишки уже не обходили ее стороной. Постепенно холмик засосало трясиной, березовый крест сгнил, и о немецком захоронении уже никто не вспоминал.

Когда я уже учился в городе и в станицу приезжал только на каникулы, неожиданно узнал об истории исчезновения с немецкой могилы каски и котелка-термоса. На немецкое захоронение набрел Матвей Синицын, у которого на войне в самом ее начале погибли три сына. И злость на фашистов у старика была великая. Сначала он немецкие «трофеи» забросил на чердак. Потом нашел им применение. Котелок приспособил для хранения табака. А с каской пошел к кузнецу и попросил приклепать к ней длинную ручку. Кузнец удивился просьбе, но когда дед достал из кармана бутылку самогона, приклепал. И получился у деда Матвея отменный черпак для выгребной ямы.

Бабка Ковалиха, сидя на скамейке около двора рядом с Матвеем Синицыным, подначивала — мол, что, Матвей Егорович, сквитался с германцем? Говорила, что на том свете Господь спросит за ограбление могилы. Дед Матвей отвечал: «А может, это он моих сыновей поубивал, а я что, по-твоему, его каску в святой угол должен ставить?»

Ушли из жизни дед Матвей и бабка Ковалиха и унесли с собой память о войне — каждый свою.

Дмитрий Крылов